– Не отдадим, – повторил Татаринов твердо, нахму­рив лоб и сдвинув брови.

– Разбойники! Вы завели там государство с беспутными порядками! Ослушники вы царской воли!

– Великий государь! – сжимая рукой шапку, сказал Татаринов. – Да нам то государство есть русская земля!

– А я-то кто для вас?

– А ты для нас царь русский, великий государь!

– Замолчи! Ты лжу всю высказал царю-государю! Азов забрали самочинно. Фому убили! С султаном, с крымским ханом меня ссорите, к войне вплотную придвинули. Вестей не посылали. Степана сажали в яму, голодом морили, в цепях держали. Ироды! Я повелю казнить вас! Лжу говорил мне Каторжный! Лжу говорил Старой, при­дя из Белоозера! Лжу говорил Наум Васильев! И ты мне молвишь лжу!..

Царь, словно бичом, хлестал Татаринова словами. Атаман молчал, теребя шапку.

Задрожав всем телом, царь крикнул на всю палату:

– За вашу лжу безбожную, за ваши дерзости царю Руси и боярам, за ваше воровство и подлые разбои – сколько приехало к Москве, всех вас я повелю казнить!

Татаринов расправил гордо плечи.

– Грех будет на тебе! – сказал он, глянув на иконы. – На мне, как видишь, государь, тобой жалованное платье. Казнишь меня – казнишь себя! Помилуешь меня – помилуешь себя!.. Нам все едино! Все дело наше идет на пользу государству! Но помни: не мы лжем, а султан. Ты тщетно вверился султану, послам его. Велел бы лучше дать нам свинец и ядра. Велел бы порох дать. Велел бы хлеб нам дать и ружья новые… Добытое кровью нашей взял бы себе – на вотчину. Без лжи я говорю! А не возьмешь ту вотчину себе – не будет счастья твоим детям: ни Алексею, наследнику прямому, ни меньшому – Ивану, ни дочери твоей Ириньице!..

Слова Татаринова неожиданно сломили волю царскую. Царь в изнеможении опустился в кресло.

– О господи! – шептал он. – Ну, вразуми несчастного. Ну, повели обресть мне мужество, вдохни мне силы… С кем мне совет держать? Помилуй и спаси!

Дверь отворилась, вошел без зова пристав Савва Языков. Видно, он стоял за дверью и подслушивал.

– Великий государь, – вмешался он без спросу. – Вели казнить Татаринова и воров-казаков…

– Повремени, – слабым голосом остановил его царь. – Позови ко мне князя Пожарского. Он где-то здесь…

– Пожарского? – переспросил Языков, не веря ушам своим.

– Зови Пожарского! – резко повторил царь.

Савва исчез. «Что-то будет?» – думал Татаринов.

Вскоре вошел князь Пожарский.

Увидев князя, царь встрепенулся.

– Димитрий Михайлович! – сказал он ласково. – Ты мне будь советчиком верным, честным… Порассуди! Ты лучше многих знаешь, как поступить мне в таком трудном деле… Как поступить с Азовом-крепостью? Казнить ли атаманов или помиловать? Вернуть ли крепость турскому султану или оставить за собой?.. Скажи мне, князь!

– Великий государь! – ответил князь Пожарский. – Не знаю, что сказать. В моих советах ты ране не нуждался. Советчик я худой. Мне ведомо, что все бояре приближенные думают иначе и государь склоняется к боярам родовитым и знатнейшим. Мой же род, как всем то ведомо, незнатный и непригожий для суждения. Сплелось тут разномыслии всяких тьма, а пользы в том отечеству нет никакой… Ты лучше бы спросил совета у Салтыковых, которых так ласково и милостиво приблизил после ссылки…

Глаза Пожарского были чисты, ясны, и голос его звучал без колебаний, спокойно, твердо.

Широкоплечий и мужественный, князь Пожарский держал себя в палате царской с достоинством. Он был уже не молод: ему шел шестой десяток лет. Курчавые волосы на висках покрылись серебром, недлинные усы свисали книзу и тоже серебрились, как и короткая бородка. Высокий ровный лоб был без морщинок.

И снова молвил царь:

– Я жду совета твоего. Ты стоял крепко и непоколебимо, без всякой шаткости за наше государство! Ты спас мне жизнь и матушке моей!

– Уволь меня, великий государь, – ответил Пожарский. – Решай, как бог тебе подскажет, но то не забывай, что Русь сильна, пока живет народ!

Но царь сказал настойчиво:

– Поведай мне, как поступить нам в сем деле, наиважнейшем для всей отчизны нашей.

– Великий государь! – сказал тогда Пожарский. – Я вижу твое платье царское на атамане. Ты, знать, пожаловал посла от Дона, – так не казни, а вознаграждай дальше. Донцы ведь за тебя пролили под Кремлем немало крови. И ныне под Азовом – за тебя же! Пожалуй их новым твоим царским знаменем!

Татаринов словно огнем зажегся. А князь продолжал:

– Пожалуй казаков донских и атаманов свинцом да порохом. Пожалуй их, как прежде жаловал, казною царской. Вели склонять ногайцев под твою руку государеву. Вели купцам на Дон ездить без задержек, беспошлинно, и хлеб возить, и всякие товары продавать по ценам сходным. Вели им, казакам, давать отпор и туркам, и татарам. Вели им, атаманам и казакам, жить с запорожцами в ладу и в крепкой дружбе. Пожалуй, государь, их всемилостивейше наградами…

И государь, успокоившись, сказал:

– Спасибо, князь! Иди.

Князь ушел.

– Где Савва Языков? – спросил царь.

Савва вошел лисицей хитрой:

– Великий государь, я перед твоими светлыми очами. Повелевай!

– Савва! – тихо сказал царь. – Сведи меня в палату нашу.

Пристав Языков увел царя в его опочивальню. А атаман Татаринов, словно в чаду или во сне, отправился в Посольский двор.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Князь Василий Ахмашуков-Черкасский и дьяки Большого приказа Александр Дуров и Димитрий Ключаров, получив повеление государя о выдаче атаману Михаилу Татаринову и казакам его станицы денег на поденный корм, были в большом недоумении. Они долго вертели в руках царскую бумагу и сомневались в ее подлинности. Сомнения брали их еще и потому, что государь велел им выдать государево жалованье на поденный прокорм вчетверо больше против прежних выдач.

Казакам, как было сказано в царской бумаге, двадцати одному человеку, «дать каждому по два алтына на день». Раньше такие деньги давались только атаманам. А атаману Татаринову «дать по четыре алтына на день», есаулу Петру Щадееву – «по два алтына и по две деньги…»

И другие денежные выдачи атаману Татаринову и казакам повергали распорядителей приказов в крайнее изумление. Даже удостоверившись в подлинности бумаги, дьяки неохотно выдали деньги.

Не меньше князя Ахмашукова-Черкасского был смущен Василий Иванович Стрешнев, ведавший приказом Новой Чети. Ему и дьякам предписывалось немедленно выдать казакам и атаману поденное питье.

– Ну, господи! – возмутился Стрешнев. – Их бы давно повесить надобно, а им питья хмельного царь пожаловал… Да сколько дать?! Татаринову, главному разбойнику донскому, дать по четыре кружки вина, да по две кружки меду – облизывайся языком, чтоб слаще было, – да по две кружки пива на день: пей – не хочу! Петру Щадееву – три кружки вина, две кружки меду, две кружки пива! Не света ли преставление на Москве?.. А казакам! А ну-ка напои злодеев – двадцать один человек! По две кружки вина, по кружке меду, по кружке пива на день каждому! Эко попьют! – покачивал головой прижимистый боярин Стрешнев.

А больше всех был удивлен царским приказом брат купца Василия Облезова, дьяк Гаврило Облезов, в ведении которого был Казенный двор. Гавриле Облезову предписывалось: незамедлительно выдать атаману Татаринову и казакам «на приезд и отъезд» всяких подарков: «Татаринову – камки куфтери двадцать аршин; сукна лундышу – десять аршин. Есаулу – вдвое меньше; казакам: сукна английского, парчовые поддевки, кожи на сапоги и новые тульские самопалы…»

Заговорили в Москве на все лады, во всех домах о том, что государь повелел выдать в Воронеже казакам Татариновой станицы сто пятьдесят ведер вина, пятьсот пудов сухарей, сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца. В прибавку дал еще государь из казны: сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца да из своей личной казны, сверх прочего, пятьсот рублей прикупных денег на хлебные запасы!

Князю Алексею Михайловичу Львову, ведавшему приказом Большого двора, и дьяку Максиму Чирикову было приказано послать в Азов для церквей богослужебные книги и изготовить знамя точно по заказу. «Середина – камка-кармазин, крущатая; около середины – опушки из камки-адамашки лазоревой; длина тому знамени – шесть аршин с четью, ширина – три аршина с четью. На знамени написать в середине орла большого, а в орле – клеймо, а в клейме – всадник колет змею. Подпись у того знамени: «Повелением великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича, всея Руси самодержца, и при его государеве сыне, при благоверном царевиче и великом князе Алексее Михайловиче, писано сие знамя на Дон – донским атаманам и казакам, лета 7146 [63] апреля в 16-й день».