– Добре осмолили струги. Спускайте на воду! – приказал Богдан.

– Э-гей! – загорланил казак. – Бросай квачи! Богдан сказав: кидайте струги в воду! Э-гей! Човны вси – на воду! – И, бросив жирный квач на землю, казак побежал вприпрыжку по берегу. – Э-гей! Лупи колотней войско­вому довбышу! [34] Толкни-ка в десятое ребро Ваську Сокоря – вин задае храпака там, за мажарой. В трубу хай грае: Богдан велел!

Богдан смеялся, сидя на коне.

А тут другой казак как заорет:

– Эй! Йшов да йшов – без чобит и пидошов! – И пустился вприсядку, приговаривая: – Ни сюды Микита, ни туды Микита! Поплыве Микита туркам морду биты! – Перевернулся через голову и побежал к круче. В Днепр кинулся – помыться.

– Ратуйте, хлопци, – закричали запорожцы, – казак втоп!

– Да наш Микитка так не втопне – он як рыба!

– Ха-ха-ха! – раздался дружный смех. – Микита вынырнул!

Вместе с атаманом Сирко Богдан объехал весь берег Днепра, осмотрел, пересчитал походные чайки – и остался вполне доволен. На берегу стучали топоры, взвизгивали пилы, падали на землю тяжелые брусья для новых чаек. За бугром ударили в войсковой сигнал и голосисто затрубили в походную трубу.

– Пришла наконец пора, – сказал Богдан, – запа­лить берега вражьи, отплатить за поругание христианского воинства и счастливо возвернуться в Сечь до коша!

Задумал крепкую думу Богдан давно, еще когда был в турецкой неволе, а осуществить ее довелось только теперь.

На реке плавно покачивались только что столкнутые на воду чайки и струги. Казаки укладывали в них пожитки и все, что было надобно в походе.

Потом они кинулись к воде, помылись, принарядились по-походному: надели старые штаны и чистые белые, то­же старые сорочки; пошли к кошу справить прощальный обед.

Кошевые и куренные кухари разливали в миски дымящуюся пищу, дали на брата по чарке жгучей горилки, пододвинули кулеши с салом, юшку из рыбы, борщи, заправленные салом. Тысячи мисок дымились на земле.

Четыре тысячи отборных казаков, идущих в поход, ели отдельно от тех двенадцати тысяч казаков, которые должны были остаться и стеречь земли украинские и курени казачьи от татарских и турецких набегов. Часть войска была на промыслах: дрова возили, на зверя охотились.

На огромных противнях жарились, в дорогу баранина, воловье мясо; досушивалась рыба, поджаривалось просо. Богдан сидел в кругу сечевиков и старшин. Начинал еду Богдан, а за ним, по одному, все остальные, с востока на запад, как ходит солнце.

Богдан сосредоточенно присматривался к войску.

Под каменистым берегом шумел неугомонный Днепр. Стесненная вода кипела, рвалась на волю и падала с ревом на острые пороги. Широкий Днепр на порогах так шумел, что из-за его страшного рева не слышно было топота коней скакавших от Богдана гонцов: то сам Днепр свирепый звал казаков в поход.

Богдан поднялся. Поднялись все старшины, казаки. Усы вытерли, на небо глянули, перекрестились. Богдан сказал:

– В беду казаков не давайте!

Все хором рявкнули:

– Ни, беда нас минуе!

– Хранить все в тайне!

– В тайне хранить! – вскричали все.

– В поход вина не брать!

– В поход вина не брать!.. – дружно откликнулись.

– До берега!

Забрали казаки нужные пожитки, взяли свинец и порох, ружья снесли и сами полезли в качающиеся челны. Все уселись, весла кверху подняли.

Богдан стоял один на берегу перед провожающими сечевиками. Шапку снял, стал на колени, поцеловал землю украинскую, с казаками простился, сказал им слово доб­рое и, повернувшись, медленно пошел к своему стругу. Взошел Богдан на крайний струг с шапкой в руках, поставил ногу на корму. На его легком струге трепыхались ленты.

– Весла на воду! – скомандовал он.

Где-то сзади послышался голос Ивана Сирко, повторивший:

– Весла, хлопци, на воду!

Уключины стругов разом звякнули, весла упали и поднялись. Опытные гребцы, равняя строй, стали придерживаться фарватера. Сотни челнов, по сорок человек в каждом, направились к турецкой крепости Казикермень. Надо было пройти посты, прорваться к морю, соединиться там с Иваном Каторжным и Алексеем Старым и вместе двинуться на Царьград.

Далеко за Чигирином, по берегам Днепра гнулись столетние яворы и вербы, белели хатки-мазанки… На челнах золотились верхи казачьих шапок, белели вздувшиеся рубашки и чернели широкие шаровары. Голубели и зеленели, полыхали огнем ленты-вылеты. Они реяли в воздухе, как крылья встревоженных птиц.

На чайке Богдана Хмельниченко на высоком древке ярко синело походное знамя. На знамени том скакал на лихом коне запорожский удалый казак с саблей:

След беспокойного атамана Сагайдачного еще не изгладился в холодной днепровской и черноморской воде. Со времен его славных, разудалых походов и Хотинской войны, где начал казаковать сам теперешний батько низовых казаков, надежный сечевик Богдан Хмельниченко, прошло не так уж много лет.

На передовых чайках запорожцы дружно запели. Казикермень был еще далеко, и песни петь можно было.

Песни пели то грустные, то веселые. Ветер подсвистывал, а под осмоленными днищами стругов вода стонала и ревела.

Богдан Хмельниченко долго стоял на корме, окидывал спокойным орлиным взором берега и с шумом набегающие гривастые волны. Его обдавало водяной пылью, трепало ветром волосы, длинную шерсть на серой шапке.

Челнок нырял, скользил, крутился и оставлял сзади белесую пенистую, словно живую, стежку. Вот так же плыл – совсем недавно – Петрусь Сагайдачный. Стоял он на корме, выкрикивал: «Эй, хлопцы, какая ныне есть вера бусурманская?» – «Турецкая, батьку!» – в ответ ему кричали казаки. «А неволя какая, детки?» – «Турецкая неволя, батьку!» – «А кто ж, детки мои, в турецкой неволе?» – «Да казак ж, батьку, да наши ж кращи дивчата!» – «Добре, хлопцы! – кричал еще казакам Петрусь Сагайдачный. – На то и чайки свои мы повырубали из дубов, шоб вызволить казаков да наших дивчат кращих з турецкой неволи!.. Спивайте, хлопцы! Гребите веселее, Царь-город, близко!»

Богдан хорошо помнил крепкие слова старого Сагайдачного и плыл той знакомой ему дорогой в распроклятую туретчину, где сам изведал злой неволи, томясь в тюрьмах, где сгинули кости и слава его батьки, Михаила Хмельниченки. Он хорошо помнил, как Петрусь Сагайдачный вызволил его из турецкой неволи в городе Синопе. Петрусь вернул Богдана на Украину. Теперь Бог­дан вел запорожских черкасов на море – куда они хотели. Народ дал власть ему над собою. Он же и заберет у него ту власть, которую дал, если Богдан покажет себя недостойным, киями [35] забьет его до смерти, или в Днепре утопит, или кинет в ревущее синее море. А если Богдан вернется со славой из черноморских походов, пожалует своего вождя гетманской булавой!

Он думал о гетманской булаве и о своем народе, которому желал счастья и славы. Он думал о боярах, которые сторонились народа, о шляхте, которую пора «кинуть до горы пузом», и о всей своей сиротливой матери Украине. Она ж «сховала» гетмана Сагайдачного в Киеве. День тогда был пасмурный. И ветер гнал по небу серые тучи. Они неслись быстро над Запорожьем, Крымом и Черным морем и разносили весть о смерти того, кто заставлял трепетать турецкого султана и крымского хана.

Вода бурлила за кормой, пенилась. Песни давно затихли. Богдан стоял и думал: «Усилится туретчина, и лихо будет Украине. Лихо Москве будет. Лихо придет на Дон и в Астрахань».